Продолжаем обсуждать последствия определения ВС по делу «Моностроя». Фабулу дела и критику позиции ВС по этому делу я сформулировал в предыдущей части (здесь). Сейчас я бы хотел остановиться на обсуждении того, как позиция ВС негативно влияет на правопорядок в целом.
До принятия определения по делу «Моностроя» российский правопорядок был одним из наиболее эффективных с точки зрения защиты должника при цессии. Это достигалось, в первую очередь, за счет полноценного урегулирования двух ситуаций, в которых должник оказывается в состоянии неопределенности относительно того, кому именно производить исполнение (цеденту или цессионарию).
Если цедент и цессионарий заключили соглашение об уступке, но не уведомили об этом должника, то последний защищается при помощи п. 3 ст. 382 ГК РФ. Если же уведомление было, но цессия оспорена, то должник, исполнивший обязательство цессионарию, будет защищен п. 14 Информационного письма ВАС № 120 и п. 20 постановления Пленума ВС № 54.
При этом, конечно, защита должника не была бесконечной – он мог применять защиту видимости права только при своей добросовестности, т.е. когда он не знает о том, что правовая видимость не соответствует правовой реальности. Иными словами, он искренне полагает, что внешний фактический состав соответствует действительному правовому состоянию.
Однако дальше начинаются сложности. Сформулировать необходимость пререквизита добросовестности – это просто. А вот понять, каково его содержание – значительно сложнее. Какие-то вопросы я обсудил в статье в августовском Вестнике экономического правосудия, но очень многое осталось за кадром, поэтому нужно продолжать исследование.
Как бы то ни было, российское право до принятия определения по делу «Моностроя» понимало недобросовестность достаточно узко. Должник признавался недобросовестным только в ситуации, когда он выступал соучастником цедента и цессионария в схеме по выводу активов цедента (такой подход сформулирован в постановлении Президиума ВАС по делу компании «НОРМА» и в определении ВС по делу «Кемеровского пассажирского автотранспортного предприятия № 1). Наиболее простым (но, не единственным) способом доказать сговор было доказать аффилированность цедента, цессионария и должника.
В остальном российское право было очень сдержанным по отношению к недобросовестно должника. Например, должник не признавался недобросовестным, если он знал о порочности цессии (см., например: постановление Арбитражного суда Уральского округа от 16.12.2019 по делу № А50-509/2018, постановление Арбитражного суда Центрального округа от 30.04.2019 по делу № А36-2427/2016).
Аналогично должника нельзя было признать недобросовестным, если он не получил уведомление, но, по-видимому, знал об уступке (например, если сведения о ней были включены в ЕГРН) – определения ВС РФ от 28.05.2018 № 306-ЭС17-12245 и № 305-ЭС17-14583.
И, наконец, должнику предоставлялась защита даже если он заключил с цессионарием соглашение о прощении долга (постановление Арбитражного суда Поволжского округа от 09.11.2018 по делу № А72-5583/2017).
И такое широкое предоставление защиты должнику, на мой взгляд, заслуживает полной поддержки. Должник не участвует в соглашении об уступке, не дает на нее согласия, не погружен в детали взаимоотношений цедента и цессионария. Для него уступка – это аномалия, связанная с изменением лица, с которым он изначально вступал в обязательственные отношения.
Иными словами, уступка всегда увеличивает для должника энтропию. И у него нет никаких способов противостоять этому увеличению (и слава богу, другое решение было бы еще хуже).
Российское право совершенно справедливо не предоставляет ему права ссылаться, например, на недействительность цессии или приостанавливать исполнение в ситуации неопределенности. Эти решения парализовали бы весь оборот прав требования. Поэтому предоставление должнику максимальной защиты выступает здесь меньшим злом.
Подробно эта проблема и политико-правовые основания для предоставления должнику защиты обсуждались, например, на «Петербургской Цивилистике» в декабре прошлого года (здесь).
Конечно, определение по делу «Моностроя» не разрушило эту стройную систему защиты должника при цессии. Но поколебала, и это крайне печально.
Самым главным последствием такой позиции для должников является то, что они теперь должны нести дополнительные расходы на обслуживание задолженности, поскольку вынуждены будут ждать, пока цедент и цессионарий закончат свой спор по поводу того, кому именно принадлежит право. Либо тогда право должно признать, что пока спор не завершен, то должник не находится в просрочке.
Однако такое решение приведет уже к тому, что недобросовестному должнику достаточно будет подговорить цедента или лжецессионария и попросить начать спор о принадлежности права требования. И вуаля – должник получает возможность не платить цеденту или цессионарию в течение длительного времени. А дальше уже дело техники – насколько должнику и его партнеру удастся затянуть процесс.
Есть, правда, небольшой оптимизм, связанный с тем, что пока эта позиция не применяется слишком часто. С декабря прошлого года по сегодняшний день было только одно дело в Московском округе (дело № А40-18006/2021), где АСВ вновь удалось признать соглашения об отступном, которые должник заключил с цессионарием, недействительным.
Дело, конечно, крайне странное (и даже более неоднозначное, чем дело «Моностроя»). Из судебных актов не очень понятно, направлял ли уведомление об уступке в адрес должника цедент или цессионарий. Если цедент не направлял уведомление (и не направлял должнику подтверждение по абз. 2 п. 20 постановления Пленума ВС № 54), то тогда обсуждать в принципе было нечего – должник по действующему праву не может ориентироваться на уведомление, которое было направлено не цедентом, и вопрос о его добросовестности или недобросовестности не должен в принципе подниматься (и это, на мой взгляд, абсолютно правильно).
Но если не учитывать вопрос с уведомлением, то аргументы Арбитражного суда Московского округа вызывают у меня много вопросов.
Должник и цессионарий заключили первое соглашение об отступном за 5 дней до подачи цедентом заявления об оспаривании цессии. Два других были заключены уже в период спора.
Затем цессия была признана недействительной сделкой по результатам мирового соглашения между цедентом и цессионарием (насколько это допустимо – большой вопрос).
Так вот суд удовлетворил заявление цедента об аннулировании всех соглашений об отступном (хотя в отношении первого вообще не должно было возникнуть вопросов – оно было заключено даже до подачи заявления об оспаривании цессии). Я приведу аргументацию суда в полном объеме.
«Апелляционный суд правомерно указал, что в связи с признанием договора цессии недействительным у ООО «Реактив» (цессионария – Д.Б.) отсутствовали полномочия для распоряжения правами по кредитному договору, поскольку оно не являлось кредитором и стороной по кредитному договору, следовательно соглашения об отступном заключенные ООО «Развитие» (должника – Д.Б.) не со стороной кредитного договора.
<…>
Суд указал что в условиях когда оспаривается договор цессии, в условиях отсутствия правовой определенности относительно действительности договора цессии, заключение последующих соглашений об отступном нельзя признать обоснованным и разумным (фактически в условиях оспаривания первоначальной сделки, стороны заключающие любые производные сделки действуют в условиях повышенного риска и должны быть готовы нести связанные с этим неблагоприятные последствия)».
Особенно у меня вызывает вопросы последний тезис. Как он соотносится с тем, что в этом деле первое соглашение об отступном было заключено до подачи заявления об аннулировании сделки? И как это решение соотносится с п. 20 постановления Пленума ВС № 54, который провозглашает, что исполнение, произведенное лицу, указанному в уведомлении об уступке, считается надлежащим, даже если сама уступка является недействительной? И самое главное: почему из двух субъектов (цедента и должника) приоритет отдается тому, кто вообще не выбирал себе нового кредитора? Не справедливее ли возложить риски на того, кто ближе к источнику их возникновения – на цедента, уступившего право требования? Вопросы остаются без ответа.
Важно подчеркнуть, что я не знаю, были ли у суда основания делать вывод о недобросовестности должника. Вполне возможно, что должник, цессионарий и цедент в действительности были аффилированы. Возможно, что их действительно можно было подозревать в соучастии в схеме по выводу активов. И тогда решение суда оправданно. Но в постановлении суда никаких других аргументов не приводится. Если анализировать только текст позиции суда, то к нему есть очень серьезные вопросы.
